"Где это кто видел, чтобы издавали книжку на холопском наречии"

2

Слушатель философских курсов Львовского университета и ученик местной греко-католической семинарии Маркиян Шашкевич 15 февраля 1830 года пошел с двумя товарищами в ресторан. Потом зашли в кофейню. В кельи, где семинаристы бесплатно жили, вернулся заметно захмелевшим. Из-за этого через несколько дней его исключили из семинарии. А в университетском аттестате за поведение поставили оценку "неудовлетворительно". Маркияну пришлось оставить университет.

Шашкевич поселился у маминого брата — управителя дома убогих Захария Авдиковского. Вместо платы за жилье учил его детей и помогал в канцелярских делах. Все свободное время просиживал в библиотеке. Читал тогдашних славянских просветителей — чехов Павла Шафарика и Йозефа Линда, серба Вука Караджича, поляка Игнация Раковецкого. Но наибольшее впечатление на него произвели издания украинцев из Надднепрянщины, которая тогда принадлежала Российской империи, — "Энеида" Ивана Котляревскогои сборник "Малороссийские песни", составленный Михаилом Максимовичем. До тех пор Маркиян практически не общался на украинском — "руском", как тогда говорили в Галичине, которая входила в Австрийскую империю. Это наречие считали холопским, крестьянским, поэтому писал стихи на польском.

Через полгода Шашкевич обратился в губернское правление с просьбой освободить его от оплаты за обучение в университете. "Доведенный чужим подстрекательством, подписанный имел несчастье сделать безрассудный шаг против предписаний семинарии, — было сказано в представлении, написанном на немецком, который тогда был официальным в крае. — После этого крайне досадного поступка, полагая полное доверие на великодушие и родительскую доброту Высокой губернии, смею поклонно просить, чтобы Высокая губерния соизволила упразднить неудовлетворительную оценку по поведению, а тем самым и невозможность продолжать обучение, ввиду того, что его отец в результате грыжи год лежит на ложе болезни, а четыре брата, почти младенцы, ждут его помощи. За все время, пока не мог продолжать студии, подписанный был во Львове и дал очень хорошие доказательства своей хорошей нравственности. На этом основании смеет питать сладкую надежду, что Высокая губерния удостоит своего самого ласкового помилования юношу, который кается и пребывает в отчаянии".

К учебе Шашкевич вернулся убежденным украинцем — "русином". Взялся агитировать товарищей произносить проповеди в церквях на украинском, а не польском.

— Судилось нам последними быть, — выступал на одном собрании студентов-богословов. — Потому что когда другие славяне верхов достигают и если не уже, то скоро побратаются с полным, ясным солнцем, нам на долине, в густом холодном мраке гибнуть. Были и у нас свои певцы, и наши учителя, но нашли тучи и бури, те онемели, а народ и словесность надолго заснули. Однако язык и чистая душа руская была среди Славянщины, как чистая слеза девичья в ладони серафима.

Подружился с богословами Яковом Головацким и Иваном Вагилевичем. Поляки пренебрежительно звали их "Руской троицей". Втроем они составили сборник "Заря" с подзаглавием "Писемцо, посвященное рускому языку". Кроме своих стихотворений, подали там несколько народных поэзий, шутливое стихотворение-жалобу крестьян на своего пароха и историческую разведку о Богдане Хмельницком. Последний материал, по-видимому, напугал цензоров больше всего — "Зарю" запретили печатать.

"Троица" подготовила новый сборник. Убрали текст о Хмельницком, добавили несколько новых произведений. Рукопись, названную "Русалка Днестровая", в 1837-м отправили в Буду — теперешнюю венгерскую столицу Будапешт, — чтобы не иметь проблем с местными цензорами. Но как только тираж привезли во Львов, как почти все экземпляры конфисковали. Удалось раздать знакомым около сотни книг из тысячи напечатанных. Большинство отзывов были неодобрительными.

— Где это кто видел, чтобы теологи, следовательно люди образованные, издавали книжку на холопском, неученом наречии! — говорил один из читателей. — Да и что в той книжке есть? Какие-то народные песни, какая-то сказка "Елена" да и все.

— Я пробовал писать в руском языке как моем родном, который значительно отличается от языка церковнославянского и московского, хотел для его лелеяния положить основу, и этим помочь нехватке руской литературы, — объяснял Шашкевич на допросе.

Головацкий заверял, что не знал, что в Венгрии не такие цензурные правила, как в Галичине. Вагилевич заявил, что не имеет к "Русалке Днестровой" никакого отношения, а его стихи там напечатали без согласия автора. Все трое получили в семинарии строгий выговор.

Шашкевич опустил руки. Завершил учебу и получил сан священника. В письме со Львова жене Юлии писал о себе: "Без бакенбардов, в старой реверенде (сутане. — "ГПУ"), с молитвенником под мышкой перебегает по несколько сотен ступенек вверх-вниз, в церковь и назад. Много думает, мало говорит и уже не ходит так бойко, как раньше. Знает, что является слугой Божьим, и хочет свое задание выполнять достойно и внимательно".

"Каждый день утром и вечером оба на коленях молились перед образом святого Николая, — писал в автобиографии его сын Владимир. — Отец проводит молитвы, а я веду за ним, крещусь и бью поклоны. Когда молился ладно, отец доставал деревянную шкатулку, из которой вынимал бляшки. Показывал мне любопытному и учил, как каждая бляшка называется, то есть как называть ту букву, что на каждой бляшке была вибита".

Помня мятежную юность Шашкевича, церковная власть отправляла его в отдаленные бедные парафии. Из-за туберкулеза, которым заболел в семинарии, он потерял слух и зрение. Доживал век в затруднении. Умер в неполные 32 года.

×